в тех сумерках, где догорают развалины Тира и Ниневии.

И дело тут не только в хромосомах. И не только в субъективных ощущениях. Возвращение назад — это возвращение в одно из параллельных времен, где существует некий эквивалент Руфуса Уэстерфилда.

Параллели, конечно, подразумевают подобие — но не тогда, когда речь идет о космических уравнениях. Базовая матрица может варьироваться, но видна только Богу. Матрица млекопитающих, например. Киты и морские свинки тоже млекопитающие.

Получается, что в бесконечности поездов вдоль бесконечных путей вполне может существовать много подобий Руфуса Уэстерфилда — но не вдоль одной ветки Пенсильванской линии.

Нью-Йоркская центральная линия идет параллельно, но билеты для Homo sapiens продают только на Пенсильванской.

Руфусу Уэстерфилду было двадцать пять лет. Вытянувшись во весь рост, он лежал в гамаке на крыльце, разомлев от жары июльского полдня. Заложив одну руку за голову, он время от времени дергал веревку, на которой висел гамак, и ленивое качание продолжалось.

На этом этапе главной чертой Руфуса стала лень. Что странно противоречило его умному веселому лицу, которое неуловимо отличалось от лица сорокалетней давности, когда Руфусу уже однажды было двадцать пять лет. По-прежнему с первого взгляда можно было понять, что Руфус и Билл — близкие родственники, ведь незаметные перемены не уничтожили сходства. Но все черты Руфуса заострились… А из-за непонятной, всему противоречащей лени Руфус казался высокомерным.

Принимая во внимание его реальный возраст, ничего необычного в лени не было, но она забавным образом совпала с молодыми годами. В двадцать пять лет ум так же остер, а лицо и тело так же полны сил, как были бы и у Руфуса, не одолей его лень. В двадцать пять человек только входит в наиболее продуктивный возраст своей жизни. Все предыдущие годы он изо всех сил стремится к этой поре своего возмужания.

Но Руфус Уэстерфилд в недавнем прошлом совсем не был незрелым. И впереди ждала его вовсе не жизнь. Быстрый поток времени бежал мимо него и пропадал из виду. А Руфус двигался к беспомощности младенчества, а не к кипучей молодости. И каждый новый день оказывался все длиннее и проще, чем предыдущий. Физиологические процессы в теле шли тем быстрее, чем ближе подходил он к юности, и представление о времени в его сознании делало время все более медленным. Мысли о молодости, писал Лонгфелло, длинные, очень длинные.

Когда дуга качания поднесла его поближе, Руфус протянул свободную руку и ловко подхватил с пола стакан. Лед приятно зазвенел: в стакане был коктейль с лимонным соком и ромом, пятый за сегодняшний день. Руфус глянул, как мелькают тени листьев на крыше крыльца, и уютно улыбнулся, прихлебывая сладкий, крепкий напиток, смакуя его на языке. Когда включился обратный отсчет лет, вкусовые ощущения начали проявляться все ярче и ярче. У младенца весь рот выстелен изнутри вкусовыми бугорками, и рот Руфуса постепенно снова наполнялся ими.

За последние два месяца он много пил. Отчасти потому, что ему нравилось, отчасти потому, что алкоголь оказался одним из немногих продуктов, которые мог усваивать его изменившийся организм. А потом, опьянение помогало размыть в душе это неприятное чувство, которому Руфус и имени не мог подобрать, чувство, будто большая часть того, что он видит вокруг себя, представляется неописуемо неправильной.

Руфус был очень умный молодой человек. Еще его отличала терпимость. Он не видел смысла в том, чтобы позволять этому ощущению неправильности красить его жизнь не в тот цвет. Когда мог, он от него отмахивался. Частично так проявлялась его замечательная способность приспосабливаться к окружающей обстановке. Ему было очень жаль, что мужчина, через чью меняющуюся жизнь Руфус так быстро проходит, останется наполовину неизвестным. Наверное, это был удивительный человек, за семьдесят лет накопивший воспоминания и зрелую мудрость, имеющий быстрый ум и тело, едкую проницательность, душевную теплоту и благодушный характер. И все это сопровождалось загадочными, удивительными, тонкими переменами, приходившими из такого источника, о котором человек раньше и подумать не мог. Наверное, этот Руфус представлял собой смесь человеческих и сверхчеловеческих черт, может быть, даже лучших черт, но никто теперь не сможет узнать его со всех сторон. Человек, которым он мог бы быть, менялся слишком быстро, и жизнь, которую он мог бы прожить, представала взгляду лишь на один краткий миг. Несущий его поток не мог бежать медленнее.

Значит, отчасти Руфус терпеливо приспосабливался к жизни, с полным спокойствием принимая все, что происходило. Но можно было сказать, что это такое раннее развитие наоборот. Поскольку Руфус отличался острым умом, при нормальном ходе времени — то есть отметив свое двадцатипятилетие и встретив двадцать шестой год — он мог бы считать себя опережающим свой возраст. Его ум помог бы ему сравняться с людьми, намного превосходящими его годами. А сейчас, миновав порог двадцатипятилетия и стремясь к возрасту двадцать четыре года, он по-прежнему шел впереди. Но в обратную сторону. Для Руфуса это проявлялось в том, что его мозг переходил на медленные мысли ранней юности. И многое пропускал.

Приятная размытость опьянения имела и еще один эффект. Она облегчала напряжение его сознания, позволяя разным странным обломкам и осколкам подниматься из подсознания на поверхность. Воспоминания, какие-то фрагменты, которые, как он твердо знал, не принадлежали его уже прожитому прошлому. Осознавая это, Руфус не делал попыток разрешить этот парадокс. С ходом времени он оказывался все ближе к тому периоду, когда человек интересуется только самыми внешними проявлениями этого мира. Он в основном принимает мир, доверчиво обращаясь за защитой к тем, кто его окружает. И именно развитый ум Руфуса с опережением обратного развития привел его к типичному для детства настрою мыслей, потому что как раз в этом возрасте он мог найти самую надежную защиту от ощущаемых подсознанием опасностей, которые оно ни в коем случае не позволило бы сознанию заподозрить.

На поверхности плыли, сливались и снова пропадали подталкиваемые алкоголем воспоминания об одном и о другом прошлом — медленно, лениво. Вначале воспоминания о другом прошлом напоминали полосы прозрачного дыма, медленно проплывавшие перед более ясными воспоминаниями, неотличимые от них. Прошло немало времени, прежде чем он сознательно сумел разделять эти два набора воспоминаний, многие из которых взаимно исключали друг друга, но появлялись в его памяти одновременно. Когда он научился различать их, период, в котором это его волновало, уже прошел. Неподвластные ему события происходили в неизменном ритме, плавно несшем его к цели, на которую он пока не пытался взглянуть — в свое время она придет, он ее не минует, и он к этому готов.